Осень в мегаполисе. Яркие листья кружатся, кто прямо летит, обременённый черенком, кто совершает немыслимые пируэты, пока приземлиться на влажный асфальт. В больших и маленьких тёмных лужах тонет закатное небо.
Дворник в допотопной, видавшей виды, но очень тёплой фуфайке и неизменных кирзовиках, лихо орудуя метлой, демонстрирует прохожим, бегущим к переходу метро, свой богатый словарный запас обсценной лексики. А листья, будто смеются над ним: яркими рыжими, жёлтыми, коричневыми пятнами падают и падают на продрогший асфальт. Ещё и ветер поднялся. Дворник ускоряет темп чирканья метлой, отчего пространство наполняет некое подобие мелодии.
А люди сновали и сновали туда-сюда, выплывая из перехода метро и ныряя туда. Они не замечали ничего вокруг, занятые своими важными повседневными делами, полностью подчинившими себе жителей мегаполиса, обратив их рабами рутины. Мимо дворника текла серая река людей. Постепенно, по мере истечения часа пик, река спадала, превращаясь в отдельные ручейки, где можно было рассмотреть отдельных индивидуумов.
Дворник очень любил это делать, каждый раз считая старых знакомцев, которые примерно в одно и то самое время проходили тут. Вот и сейчас к переходу приближался высокий, худощавый, немного бледный парень. Вид нездоровый, но что-то в нём было магнетическое, притягательное, завораживающее. Обычная тёмная кенгурушка в полоску, тёмно-синие джинсы, берцы, зашнурованные по-армейски, — он не изменял своей негласной форме. Тёмные глаза, оттенка стали, странно блестели.
— Эй! — хрипло прокаркал дворник, обращаясь к парню. — Червонец на чекушечку не подкинешь?! — в давно выцветших глазах блюстителя чистоты улиц заблестели просительные огоньки.
Парень оборачивается. Один лишь взгляд — и каждодневный ритуал свершается: десятка оказывается у дворника в руках.
— Спасибо! Дай Бог тебе здоровья!
Парень лишь кивает, но на его лице так и ходят желваки, а в глазах проявляется вселенская тоска. Ни звука. Он продолжает своё движение к переходу метро. Быстро стекает по ступенькам вниз, вливается в чахлый поток запоздавшего народа.
У турникетов достает удостоверение, привычно бросает контролёру «Первая группа!» и проходит в павильон метро, устремляясь к эскалатору.
***
Между тоннелем, что соединяет две станции перехода на разные ветки метро, сидит дряхлая старушка. Морщинистое лицо, дряблые руки, допотопное пальто, жидкие волосы, собранные в пучок сзади. Только глаза… глаза необычного серо-зелёного оттенка, который меняется при разом освещении, как-то странно блестят.
Бабушка продаёт вышитые рушники, зазывно дребезжит, обращаясь к равнодушно идущим мимо прохожим:
— Подходи, доченька, посмотри, хотя бы посмотри, если не будешь покупать!
Кто-то отделяется от ручейка и капелькой пристаёт к островку-прилавку старушки. А дальше… Та пристально смотрит в глаза потенциальному покупателю, а тот не в силах оторвать от неё взгляд. Это продолжается меньше минуты, а потом происходит покупка рушника. Или же прохожий идёт дальше, спеша на свой поезд, ощущая какое-то странное головокружение или тошноту, будто бы только что сдал кровь на станции переливания.
А бабушка смотрит вслед и думает про себя:
«Как хорошо нынче в век продвинутых технологий нам, ведьмам. Теперь не надо купаться в крови девственниц или готовить зелье из зародышей и младенцев. Достаточно просто выпить пару лет у подходящего донора. И ему не беда, и мне запас… Магия ведь тоже развивается, как и наука. Жаль, что наших, ведующих, мало осталось нынче…»
Старушка поглаживает морщинистой рукой ларь, разукрашенный старинными символами.
Уже пару лет она приходит на разные станции метро, сидит в переходе, продавая рушники, приносящие удачу, но за это она взымает плату, не только денежную, но и энергетическую. Что стоит забрать у ребёнка, молодых девушки или парня пару лет жизни — у них ещё вон сколько в запасе. Только стариков не трогает.
Где-то к обеду каждый день приходит и садится, где поглубже и потемнее, тут ничто не мешает безболезненной выкачке энергии. Сидит до самого вечера, до темноты. А потом, прикрывая лицо капюшоном древнего, траченного молью, серого пальто, чтобы никто не заметил, как морщинистое землистое бабкино лицо приобретает оттенок крови с молоком красной девицы, спешит на окраину, где расположен один из спальных районов мегаполиса, в свою однокомнатную избушку. Правда, от курьих ножек пришлось отказаться, но всё течёт, всё меняется.
Дома она скидывает с себя старую одежду и глядится в зеркало, любуясь на круглолицую, стройную девицу. Потом наводит марафет, надевает самые современные одежды и отправляется в ночной клуб, где и тусит до самого утра.
***
Худощавый бледный парень едет на эскалаторе, вздыхая, прячет удостоверение в барсетку, спрыгивает с последней ступеньки и направляется в тоннель, чтобы перейти на другую ветку.
Тут царит такой гул, как в улье. Внезапно этот мерный, убаюкивающий звук прерывает зазывный крик:
— Эй, касатик, сыночек, подойди, купи рушничок! Ну не хочешь покупать, так хоть посмотри! — старушка заискивающе смотрит на парня.
Тот медленно отделяется от толпы и подходит к импровизированному прилавку. Смотрит на бабушку. И тут ощущает нечто необычное, когда его глаза встречаются с её.
«Ах ты ж! — проносится в его голове. — Вот, ведьма старая, мановорот она открыла, видишь ли! Но, чёрт, какая удача!»
В глазах старушки испуг, когда она наталкивается на ледяную стальную стену.
«Ой, мать ведующая! — старуха уже не рада, что позвала этого парня. А ведь он показался ей идеальной жертвой: болезненный, нездоровый вид, но ещё полный жизненной силы, к такому легко присосаться. — Живой мёртвый! Нав!!!»
Ведьма пытается закрыть мановорот, но стальные глаза держат, и она не может отвести свой взгляд. Бабка ощущает, как нав высасывает, медленно смакуя, всё, что она сегодня успела заработать. Но пусть, пусть берёт, только бы в живых оставил. С таким шутки плохи. И откуда он тут взялся только так некстати.
Парень с удовольствием пользуется открытым магическим терминалом. Он несказанно рад, даже удивиться забыл, откуда тут взялась ведьма да ещё и добровольно открывшаяся. Нав ощущает, как энергия медленно проникает в его больное тело, как она запускает процесс оздоровления повреждённых органов, как кровь приливает к бледным щекам, даруя здоровый румянец.
Старуха становится всё бледнее. Парень это видит и наконец отводит взгляд. Ведьма с облегчением выдыхает — такой ведь и выпить до смерти может. А нав показывает пальцем на стоящую рядом с прилавком шкатулку:
— И это давай! — говорит он густым баритоном. Тон приказной, не терпящий возражений.
— Помилуй, сынок… — её губы дрожат, ведь в шкатулке труд последних двух лет, некий залог, пенсия, которой должно бы хватить ещё лет на пять молодости.
— Давай, я сказал, а то выпью до дна. Ты ещё себе натянешь, а я нет, — сквозь зубы цедит он, пронзая, словно сталью, серым взглядом.
Дрожащими руками ведьма протягивает наву шкатулку. Парень берёт заветный артефакт и тут же старается слиться с толпой, спеша на перрон.
Шкатулка несказанно греет и душу, и руки. Надо же — такая удача подвернулась. Нынче ведующих практически невозможно встретить. А тут…
Нав счастлив. Ведь после клинической смерти он уже и не надеялся ни на что. Так и думал, что проживёт остаток земной жизни в гнилом теле. Но даже в мегаполисе иногда случаются чудеса.